Ришат склонился над водою и тихо водил рукой по ней, он долго сидел и сидел так, а правую руку свою он погрузил в песок жёлтый и горячий, даже чуть обжигавший руку ему.

"Жить, снова жить, много жить." И тесно было в голове его мыслям, а когда совсем мысли его становились несносны, он уходил в себя и смеялся только на ответы и говоры незнакомцев и всех прочих, что свивают гнёзда свои обычно где-то рядом и пытаются говорить с нами.

"Багровая осень, бесстыжая какая-то тварь она". Сумрак душ едва прикроется одеждой, если всё равно тело человеческое столь прекрасно и величественно, и напоён сам человек торжественной нежностью. Будь нежен и велик, человек. Будь славен и красив, человек..."

А, слабый зрением и в очках оттого, Ришат что-то делал и старался тогда всячески, но видел только он сам содеянное от рук своих, да чуточку каялся и хотел тогда распрямить свои пальцы, чтобы костяшки хрустнули их тихонько, но в душе, которой верил он, только царство неуверенности и неверия взрастало робко в нём, как в звере зреет подчас зерно мудрости, отчего и тихо ловил Ришат запахи и вглядывался в приходящих и думал: "Кто ты?"

Тьма и сама едва ли помнит имя своё.

Тьма и сама едва ли сможет сказать нам о себе - тьма не думает о себе, когда окружает и пеленает в себя, и кутаются тогда в неё мысли, прижимаясь щеками своими к бархату покрывал её - ко снам человеческим.

И Ришат только чувствовал в пальцев своих кончиках одни лишь клавиши, гладь их и неровность и буквы их - а хотели и иного эти пальцы и десницей своей, ладонью, сжимал он и кликал, как зов в пустоту мёртвого.

Он смеялся и плакал вместе, вмещаясь всецело в себя собственного, и касался тогда своих волос - когда не было другой головы на коленях его и не гладил когда он волосы и не касался тела и не прижимал к груди своей - а прижал бы сейчас - пустоту только...

И звенит тогда в ушах звоном колоколов церковных, как в гробы, в церковь омертвевшую.

"Кто я, мама?"